другу, прощались.
– Ну, так как же, не выпьете немного? – замечая Ай Гу, уходившую самой последней, еще раз спросил почтенный Вэй.
– Да нет уж, не будем пить, спасибо вам, почтенный Вэй.
Если только мне будет под силу, я напишу о своей скорби и раскаянии ради Цзы Цзюнь и ради себя… в бедной комнате дома землячества [46], заброшенной и забытой, тихо и пусто. Время идет быстро. Прошел год, как я полюбил Цзы Цзюнь и вынудил ее выбрать эту тишину и пустоту. Так несчастливо все сложилось. Все что у меня осталось – та же древняя бедная комната, разбитое окно, полу засохшая желтая акация и глициния за окном, квадратный стол перед окном, да старые стены и дощатая кровать у стены. Глубокой ночью я лежу на кровати, и мне порой кажется, что у меня ничего и не было с Цзы Цзюнь. Прошедший год полностью исчез и как будто бы его никогда и не было. Будто я никуда и не переезжал из этой бедной комнаты и не лелеял надежды о маленькой семье в переулке Цзичжао [47]. Всего только год назад не было этой тишины и пустоты и часто меня охватывало чувство ожидания – ожидание прихода Цзы Цзюнь. Бывало, только услышу стук каблуков по кирпичной дорожке, – как звуки эти сразу заставляли меня встрепенуться… Неожиданно появлялось бледное личико с ямочками, белые, худенькие руки, бумажная в мелких складках блузка и коричневая юбка. Она опять принесла молодые листья полу засохшей желтой акации, что растет за окном. Цзы Цзюнь заставляет меня любоваться ими и кладет листья в пучок бледно-сиреневых гроздей глицинии, ветви которой похожи на ржавое железо. Теперь остались только прежняя тишина и пустота. Цзы Цзюнь больше никогда не придет. Никогда…
Когда нет Цзы Цзюнь в моей бедной комнате, я ничего не замечаю, я беру наугад книгу по искусству, по литературе, все равно какая попадется под руку. Читаю, читаю и вдруг замечаю, что перелистал уже больше десяти страниц, но не помню о чем в них было написано. Настороженный слух улавливает за воротами, среди снующих шагов прохожих, звуки шагов Цзы Цзюнь медленно приближаются… но – постепенно исчезают, теряясь в других звуках. Я глубоко ненавижу сына дворника. Он ходит в туфлях на матерчатой подошве. Звуки его шагов совершенно не похожи на шаги Цзы Цзюнь. Я глубоко ненавижу ту маленькую, намалеванную дрянь с соседнего двора, она постоянно в новых туфлях и звуки ее шагов слишком походят на шаги Цзы Цзюнь. Неужели она попала под арбу, неужели ее сбил трамвай?.. Мне хочется схватить шляпу и бежать к ней. Но вот, звуки шагов приближаются. Они становятся слышнее с каждым мигом. Я иду к ней навстречу. Она уже прошла под свесившимися гроздьями глицинии, на ее лице ямочки от улыбки. На этот раз, наверное, в доме дяди не волновалась. Мое сердце успокаивается. Мы безмолвно смотрим друг на друга и вскоре бедная комната понемногу наполняется моим голосом. Я говорю о деспотизме семьи. Я говорю об уничтожении старых обычаев. Я говорю о равноправии мужчины и женщины, об Ибсене, Тагоре, Шелли. Она улыбается мне в ответ и кивает головой. Ее глаза полны блеском молодого порыва и удивления. На стене висит копия портрета поэта Шелли, вырезанная из журнала. Это самый удачный портрет поэта. Когда я указываю на него, она взглянув на портрет, сразу опускает в смущении голову. У Цзы Цзюнь еще старые взгляды, которые она не успела отбросить. Потом я хотел заменить этот портрет посмертным портретом Шелли, утонувшего в море, или портретом писателя Ибсена, но так и не собрался. Так и не заменил. Теперь я даже не знаю, где этот портрет… – Я принадлежу только себе, никто не смеет управлять моей волей, – говорила она. Мы дружили уже полгода, когда опять заговорили о ее дяде и о жизни в доме отца. Она тихонько задумалась, а потом ясно, решительно и спокойно все мне рассказала. К этому времени я высказал ей свои убеждения, свои взгляды и рассказал о своих недостатках. Я мало что скрыл о себе. И она во все вникла. Ее несколько фраз очень тронули меня и много дней после этого звучали в моих ушах. Меня охватила непередаваемая, бурная радость. Теперь я знал, что китаянки не такие безнадежные, как о них говорят пессимисты и что скоро наступит яркий рассвет. Когда я провожал ее за ворота, мы как всегда шли шагах в десяти друг от друга. Как всегда, там торчала физиономия стаpoгo хрена, с усами как у сома, прильнувшего к грязному окну так, что даже кончик его носа сплющился о стекло в лепешку. На переднем дворе, как всегда, за блестящим стеклом выглядывало лицо той маленькой дряни, накладывающей толстый слой крема. Она негодующе смотрела на нас и гордо отходила от окна. Она не видела, как потом, я тоже гордо возвращался домой. Я принадлежу только себе – никто не смеет управлять моей волей, – так решительно говорила Цзы Цзюнь. У нее все было гораздо яснее и крепче, чем у меня. Ее не раздражали и она не обращала никакого внимания на банки крема и кончик сплющенного носа у стекла. Сейчас точно не помню, как тогда я доказывал ей свою горячую и искреннею любовь. Теперь все спуталось. Раньше, когда начинал вспоминать по ночам, всплывали какие то отрывочные образы, но месяца через два и они превратились в неуловимые дремотные тени… Помню только дней десять до того… Я очень тщательно приготовил свое любовное объяснение. Тщательно и последовательно я подбирал для него слова… Но случилось так, что все это оказалось ненужным. В порыве, я невольно поступал так, как это я видел в кино. Позднее, когда я вспоминал, мне становилось стыдно. В моей памяти остались навсегда эти немногие воспоминания. До сих пор перед моими глазами единственная лампа в мрачной комнате, свет лампы падает на меня, я сдерживаю слезы, держу ее руку… Для меня тогда были неясны не только мои слова и действия, но и слова Цзы Цзюнь. Я знал только одно: она была моя. Помню ее лицо побледнело, а потом вспыхнуло. Никогда я не видел ее лицо таким сияющим. Глаза, похожие на глаза ребенка, излучали радость и страдание, в них мелькал испуг. Она избегала моих взглядов и казалось, готова была вылететь в разбитое окно. Но я не помню что она мне сказала, а может быть она
